Пeрвый рaз, кoгдa автор этих строк были с ним в пoстeли, oн дeржaл руки зa мoим зaтылкoм. Этo мнe пoнрaвилoсь. Oн тoжe мнe oчeнь пoнрaвился. Oн был нeoбычeн, прeиспoлнeн рoмaнтики, стрaнeн и блeстящ, гoвoрил oн oб oчeнь интeрeсныx вeщax. И дaл мнe oгрoмнoe нaслaждeниe.
Вo втoрoй рaз oн пoднял плaтoк, кoтoрый я, рaздeвaясь, брoсилa нa пoл, улыбнулся и скaзaл:
– Xoчeшь, я зaвяжу тeбe глaзa?
Сo мнoй никтo никoгдa тaк нe пoступaл в пoстeли. Этo мнe тoжe пoнрaвилoсь. И oн сaм пoнрaвился eщe бoльшe, чeм в пeрвый рaз, пoнрaвился дo тaкoй стeпeни, чтo ужe пoслe всeгo, чистя щебенка, я всe время улыбалась своему отражению в зеркале: я и нечего сказать нашла чудесного любовника.
В третий раз я получила ото него многократный оргазм. Я уже больше не могла – симпатия вышел из меня десятый раз, – и я услышала специфичный собственный голос, который, как бы паря по-над постелью, умолял его продолжить. Тогда он взял меня вторично.
Я начала влюбляться.
В четвертый раз, когда я была неведомо зачем возбуждена, что не могла больше ни о нежели думать, он снова воспользовался моим платком, для того чтоб связать мне руки. В то же утро спирт прислал мне на работу тринадцать роз.
* * *
Воскресенье. Май близится к концу. Я провожу вторую половину дня с подругой, которая давеча ушла с нашей работы. К нашему великому удивлению, видеться наша сестра в последние месяцы стали чаще, чем в то старинны годы, когда работали вместе. Она живет в центре, и около с ней есть ярмарка. Мы гуляем, болтаем, бродим тама-сюда, завтракаем. Она покупает себе хорошенькую серебряную коробочку в отделе, идеже продают старую одежду, разрозненные книги, огромные картины, изображающие грустных женщин (их розовые уста обведены по краям акриловой краской) и множество других вещей, которые общепринято называть «антиквариатом».
Вдруг я подумала, никак не стоит ли мне вернуться к прилавку, на котором я видела кружевной палантин. Подруге моей он показался «невзрачным» и «грязным».
– Я знаю, а он грязный, – говорю я, повышая голос, с тем она меня услышала в уличном шуме. – Однако представь, каким он станет, когда я его постираю и выглажу!
Симпатия оборачивается, прикладывает правую руку к уху и показывает ми на женщину в мужском костюме, которая увлеченно рассматривает старые барабаны.
– Прикинь себе его чистым и глаженым. Я и вправду считаю, чисто это хорошая покупка.
– Тогда возвращайся без замедления. Иначе его купит кто-нибудь другой, и в (то ты будешь разговаривать с продавщицей, он уже короче выстиран и выглажен.
Я с досадой гляжу на какого-в таком случае человека позади себя и пробую догнать подругу, которая малограмотный стала меня ждать. Но с места мне приставки не- сойти. Медленное, ленивое движение толпы прекратилось, симпатия неподвижна. Как раз передо мной трое малышей парение около шести облизывают тающее итальянское мороженое. Недалеко прилавков к барабанщику присоединяется какой-то гитарист.
– Сие ярмарка под открытым небом первая нынешней по весне, – говорит кто-то слева мне сверху ухо. Я думаю, что нужно пойти и купить оный шарф.
Сияет солнце. Воздух еще не без меры прогрелся, скорее, он пахнет теплом. Небо сияет и обстановка чист, как над каким-нибудь городишкой в Миннесоте. Подросток, который стоит передо мной, должно быть, попробовал пломбир у всех своих приятелей. Очень приятное весеннее самочувствие.
«Я знаю, что шарф невзрачный, – думаю я. – Однако это все же хорошая работа, и за цифра доллара… Столько стоит билет в кино. Думаю, будто я куплю его».
Но двинуться с места уж просто невозможно.
Передо мной стоит мужчина, симпатия улыбается мне, я – ему. Он без темных очков, вихры падают ему на лоб. Когда он говорит (и опять-таки больше, когда он улыбается), лицо его скромно интересно. Я думаю, что он, скорее всего, маловыгодный слишком фотогеничен, особенно если примет серьезный категория. На нем немного потертая розовая рубашка с закатанными предварительно локтя рукавами и широкие брюки цвета хаки (сообразно крайней мере, это не гомосексуалист: те кто (всё носят узкие брюки), теннисные туфли, но носков недостает.
– Я вас провожу, – говорит он. – Найдете вас в конце концов свою подругу. В двух-трех кварталах из этого места народу меньше. Конечно, она могла уйти, только…
– Нет, – говорю я ему. – Возлюбленная живет недалеко отсюда.
Он прокладывает дорогу в толпе и кричит ми через плечо:
– И я тоже! Меня зовут…
* * *
Днесь четверг. В воскресенье и понедельник мы обедали в городе. Закачаешься вторник – у меня, в среду были на вечеринке у одной изо моих сотрудниц, где нам подавали колбасу и копчености с Зейбара. Но сегодня вечером он приготовил пир у себя дома. Пока он режет салат, наш брат болтаем на кухне. Он не захотел, затем) чтоб(ы) я ему помогла, налил мне стакан вина и стал опрашивать, есть ли у меня братья и сестры. Вдруг зазвонил сотник.
– Сегодня вечером? Нет, нет, это меня безлюдный (=малолюдный) устраивает. Это идиотство подождет до завтра.
Попозже он долго молчит, строит гримасу, качает головой и в конце концов взрывается:
– Вот дерьмо! Ну ладно, приходи скорехонько, только ненадолго, я занят сегодня…
– Неужли, мерзкий тип! – ворчит он,
и вид у него раздосадованный и опрокинутый:
– Я хотел, чтобы он оставил меня в покое. Спирт неплохой парень, мы иногда вместе пропускаем за стаканчику… Но у нас нет ничего общего, если что в теннис мы играем в одном клубе и ишачим в одном заведении. Дьявол часто затягивает работу, а потом ему приходится доставать ее домой. Он зайдет в восемь часов. Бесконечно одна и та же история: работа, которую спирт должен был сделать две недели назад, безграмотный сделана, и он паникует. Я в самом деле очень огорчен. Ты да я пойдем в спальню, а ты можешь остаться здесь и поглядеть телевизор.
– Я предпочитаю вернуться домой, – говорю я ему.
– Гляди этого я и боялся! Нет. Останься. Мы сейчас поедим, а после (этого ты постараешься убить время, час или двуха. Позвони матери, какой-нибудь подруге. У нас впереди закругляйся еще целая ночь. Он точно уйдет до самого десяти часов. Хорошо?
– Я никогда не звоню матери, дай вам «убить время». Впрочем, сама план убивать время мне отвратительна. Два часа… В случае если бы у меня с собой были хотя бы мои бумаги…
– Положим, тогда разберись вот с этим, – говорит возлюбленный, протягивая мне портфель с таким услужливым видом, словно я начинаю хохотать.
– Хорошо. Найду себе что-что-нибудь почитать. Но в спальню пойду я. Не хочу, ради твой приятель знал, что я здесь. Если спирт не уйдет в десять часов, я явлюсь к вам, накинув получи и распишись голову простыню, верхом на метле и буду свершать непристойные движения.
– Гениально!
Вид у него баснословно довольный.
– Я все же перенесу телевизор в спальню бери тот случай, если тебе станет скучно. А там обеда схожу и куплю в киоске журналы, чтобы твоя милость смогла посмотреть, какие непристойные жесты ты забыла…
– Большое (пре)многое)…
Он строит гримасу.
После бифштекса и салата, наша сестра пьем кофе в гостиной, сидя рядом на мягком диване, обитом лазуревый хлопчатой материей, не новой и вытершейся на углах.
– Вроде ты варишь кофе? – спрашиваю я.
– Равно как варю кофе? – озадаченно спрашивает он. – Несложно. Пользуюсь кофеваркой. Это нормально, по- моему?
– Послушай, я готова отчураться от журналов, если ты мне достанешь чтоб духом твоим здесь не пахло того Жида в белой блестящей обложке, там, наплаву на полке, слева. Я обратила на него уход, когда мы ели. Я всегда находила, что симпатия непристоен.
Но когда он достает Жида, на деле, что он на французском. А Кафка, который упал возьми пол, пока он доставал Жида, на немецком.
– Синь порох, – говорю я. – У тебя нет, случайно, Сердечных горестей Белинды? Либо лучше даже Страстей в бурную ночь?
– Я безбожно огорчен, – отвечает он. – Я не думаю, а…
Его огорчение, стеснительный тон еще в большей мере выводят меня из себя.
– Тогда, будь (так. Войну и мир в том, помнишь, прелестном и тонком переводе для японский…
Он кладет книги, которые держал в руках, и обнимает меня:
– Кошечка моя…
– Ми кажется, – говорю я самым неприятным голосом, – чисто называть меня «кошечкой» еще рановато. В конце концов, ты да я знакомы всего девяносто шесть часов…
Возлюбленный прижимает меня к себе.
– Послушай, – говорит некто, – я вправду очень огорчен. Я вижу, что получилось безумно нехорошо. Сейчас я отменю это…
Но в ту секундочку, когда он собирается снять трубку, я начинаю отведать себя смешной. Я откашливаюсь, сглатываю слюну и говорю ему:
– Пусть себе на здоровье все будет как есть. Я вполне могу часа двойка почитать газету, а если ты дашь мне бумаги, в таком случае я напишу письмо, которое должна была отправить в некоторой степени месяцев тому назад. По крайней мере, пизда будет чиста. Мне нужна еще авторучка.
Спирт явно испытывает облегчение, идет к большому дубовому секретеру, тот или другой стоит в другом конце комнаты, достает оттуда в некоторой степени листов кремовой очень тонкой бумаги, и вынимает авторучку с внутреннего кармана пиджака. Потом переносит в спальню жопа.
– Надеюсь, что ты не сердишься. Сие больше не повторится.
В ту минуту я еще приставки не- знала, до какой степени он сдержит какофемизм.
Когда звонит внутренний телефон, я уже лежу держи его кровати, опершись спиной о подушку, подняв колени и держа в руке авторучку, тяжелую и приятную сверху ощупь. Я слышу, как мужчины здороваются, но когда-когда они начинают спорить, не могу разобрать ни суесловие.
Я пишу письмо («…я встретила этого парня порядочно дней тому назад, начало приятное, он вничью не похож на Джерри, который теперь во всем объёме влюблен в Хэрриет, ты помнишь его…»), не затрудняясь просматриваю Таймс и читаю в Пост свой гороскоп: «Ваша милость слишком легко пренебрегаете теориями, потому что в них безлюдный (=малолюдный) верите… Утренние часы лучше посвятить неотложным покупкам…»
«Хотела бы я как минимум раз в жизни понять свой гороскоп», – подумала я.
…
P.S. Элизабет Макнейл — созидательный псевдоним американской писательницы австрийского происхождения Ингеборги Дэй (1940-2011). Опубликованный в 1978 году Ромаха "Девять с половиной недель" во многом автобиографичен.
