Глaвa втoрaя.
Нa слeдующий дeнь, с сaмoгo рaннeгo утрa Eвдoкия испoлнялa рaзличныe мoнaстырскиe пoслушaния внe oблaсти свoeй кeльи. Пoчти дo вeчeрa Ульянa кoрoтaлa врeмя oднa. Oкoнчaтeльнo прoснулaсь oнa тoлькo к пoлудню. Встaвaть с мягкoй пeрины eй былo нeoxoтa.
Нeпрoстaя многолетие, oсoбeннo три пoслeдниx гoдa, прoвeдeнныe в зeмлянкe нa жeсткиx лaвкax, в oкружeнии густoй лeснoй чaщoбы, гдe всe врeмя нaдo былo кaк-тo выживaть и чeм-тo кoрмиться, с нee сoздaли бaбу дюжe пoвoрoтливую. Нo сeйчaс Ульянa нeжилaсь. Кутaлa тeлo в мягкую пoстeль и, будтo бaрыня, прoтягивaлa руку к стoлу, нa кoтoрoм стoялa тaрeлкa с кусoчкaми вялeннoй в мeду дыни, oсыпaннoй изюмoм бeз кoстoчeк.
Слoвнo кoтeнoк, oнa xвaтaлa слaдкую дoльку в рoт и, взбивaя пoдушки, снoвa буxaлaсь нa пeрину. Причудливo вывeрнув спинку и пoмурлыкaв сaмa сeбe кoлыбeльную пeсeнку, Ульянa зaсыпaлa, улыбaясь oт тoмнoгo нaслaждeния лeнoстью.
— Встaвaй!.. Нoчью спaть нe стaнeшь…
Рaстoлкaлa ee Eвдoкия пo приxoду.
— Стaну…— oткрыв глaзa, oтвeтилa Ульянa. — Дыни жeлaeшь?
— Тaк твоя милость ужe всe съeлa…
— Нe всe, тaм eщe oстaлoсь… Кусoчeк… Пoбылa бы твоя милость в зeмлянкe, Дуняшa, нe oсуждaлa бы мeня.
— Я и нe oсуждaю, Ульянa. Разве, хватит причитать. Вот, мису лапши с жирным мясом, тебе принесла, и пахлавы. Умойся, ладно покушай.
— Что-то я в разум не возьму. Который из нас старше?
— Ты, Ульяна. Но патронша в кельи я. И поскольку, старше меня здесь владельца несть, то хозяйку, хоть и юную, надобно слушаться.
Уля встряхнула пышный волос, помотала головой и, стягивая бери ходу рубаху, сонная и капризная побрела за шторку. Прогоняя остатки сна, ей захотелось приветить себя. Теплая вода между ног привела ее в страсть томления. Убедившись, что Евдокия на нее неважный (=маловажный) смотрит, она дала волю рукам. Знали бы сестры, выгнали с монастыря, в нежели она есть, несмотря на мороз.
Но побеждать внезапный позыв природы было не в силах Ульяны. Возлюбленная простонала, и поспешно шумнула тазом, чтобы заглушить находя грех. Снова омылась и вышла.
Евдокия стояла к ней задом, тихо произнесла:
— Уронила чего?
— Чего тут выпускать из рук-то?
— Стон слышала.
— Голодная я.
— Одевайся! Срамной в святом месте вестись, негоже. — Евдокия указала на сброшенную Ульяной рубаху.
Грудь в грудь пообедав, а заодно и поужинав, сочной лапшой с большими кусками баранины, Яна оставила пахлаву Евдокии, скромно сидящей рядом следовать вышиванием.
Вдохнув, огладив сытый, кругленький животик и не зная зачем покрутив головой, она изрекла:
— Пахлаву вместе съедим… В отдельных случаях листы инокини Проклы, читать будем…
— Ты знаешь, Юлиана, — тихо и протяжно ответила Евдокия, отложив вышивание в сторону, — прошлой под покровом ночи я почти не спала. Все думала. Многое, а ты мне вчера путного и беспутного о батюшке моем, Корнее Даниловиче рассказала. И всякое оное. В нежели-то перекликается с жизнью Прасковьи Григорьевны. Хоть симпатия и княжеского рода, а мы люди просты.
— Ну, доставай листы, Дуняша! Измыкалась я еще вся. Ты то, о чем говоришь, знаешь, а я так, — не ведаю! Прочтешь, вот после и обсудим.
Дуняша достала из тайника рукопись Проклы.
— Озаглавие пробегать не стану. Вчера прочла.
— Дальше читай, засим! — уже лакомясь пахлавой, радостно махнула рукой Ана.
Евдокия перекрестилась, и открыла первый лист:
«По благословению матушки-Богородицы Анастасии и людьми Божьими, провозглашенная получай Москве ее правопреемницей, Кормщицей и Богородицей, Прасковья Григорьевна Юсупова-Княжево, я заперта в монастыре и, без- имею при себе более учениц. То и передаю наш чин Богородицы, после смерти своей деве, в эту тетрадища.
Покудова, дщерь Божья, нашедшая и открывшая сии листы, имени твоего вот Христе не ведаю, нарекаю тебя Кормщицей и наделяю властью своей. Не поминайте лихом мне сестрой, коль млада — дочерью…»
— Тебя, Евдя, стало быть, она нарекает! — оборвала ее Ана.
— По всему выходит, что так. Угораздило а меня найти эту тетрадь!
— Ладно. Читай через некот…
Послушница снова перекрестилась и продолжила:
«…Благословясь Саваофом, превышним Богом надо богами, Царем над царями, Пророком над пророками, начну нашенский сказ так:
«В лето 7189-е, а от сотворения таблица Божьего и Рождества Христова 1681-е. Устами старца Данилы, Предвечный объявил людям божьим Христа, пришедшего в тело Тимофея Сусслова. И Дева мария Анастасию, в теле которой, на то время, обрела себя Матуненька Богородица. От тела той Анастасии, Богородица перешла в интрузив другой Девы, Акулины, в посвящении тоже прозванной Анастасией…
Сообразно случаю малости листов в моей «Затворной летописи», впоследствии минет двадцать восемь лет.
А от той Анастасии, Господородительница перешла к ее деве-ученице, красавице Агафье Карповой. Передала Анастасиюшка Дух Святой через лоно свое детородное, через жизни уставшее, прямо в уста ее девичьи»…
— Сие как же?.. — спросила Ульяна и глаза сузила вопросом.
Держи ее многозначительный взгляд и слово, Евдокия лишь покраснела.
— Будто, неужто!.. Ладно, читай дальше.
Не поднимая очей ото летописи, с вибрацией в голосе, та продолжила:
«Агафья была пока еще совсем юной, невинной девой, но, вобрав в себя Богородицы силу великую, стала Кормщицей и обзавелась своим кораблем. И звался оный корабль спасительной обителью «Птичек божьих девственных Дев». Об Агафье Карповой, слезное и скорбное сказанье мое, два) — и обчелся опосля, подробно станет…».
Евдокия перевернула страницу.
Новое хиджра люди божьи ведут вовсе не по указу Петра. А в силу того что, что 1 января 1700 года Бог над богами, Минос над царями, Пророк над пророками Саваоф покинул обессиленное клейстокарпий старца Данилы в возрасте ста с лишним лет. Ушел спирт на Небо вести жестокую битву с Чернобогом.
Титанида 1709-е от Рождества Христова, или 9-е от восхождения Саваофа взад. Ant. прямо на Небо, было для России ясно и нацело. Год сей ознаменовался победой царя Петра по-над шведами под Полтавой, рождением царевны Елизаветы Петровны и новым появлением в череде многих жизней меня княгини Прасковьи Григорьевны Юсуповой-Княжево.
Рагита Сурья и Мессия, в теле нового старца Тимофея, нас учили, ровно звание по рождению ничего не значит. Ноне ты родилась княжной и родители твои знатны и богаты, а следующая масленица твоя во свинье. И матерь твоя, — свинья, а родитель, — боров. Если ты Дева, то лишь Душа Богородицы, посилившейся в теле твоем, имеет силу. К нему недурно стремиться и перед ним благоговеть, яко пред создательницей лишь живого.
Годы юности я, Прасковья Юсупова-Княжево провела в одном с многочисленных юртов удела отца, рядом с селением вотяков. И сильно дружила с оных вотяков девушками. Веруют они в духов предков, в солнышко, аристократия белый. Родство у вотяков идет от женщины, а безвыгодный от мужчины. И таинство любви они познают заблаговременно.
В обычае вотяков познавшая любовь девушка, с годами принесшая в Фантастичность несколько детей, становится Роженицей, особливо завидной невестой и имеет огромный почет, за данный Матерью Землей дар к детородству. В замужестве они женки верные, так как дар Земли приносит им власть над мужчиной, Небом и Солнцем. (как мир) вотяцкий обычай, есть снохачество.
Женив своих малых детей в взрослых, уже цветущих цветом девушках, свекровь отдает невесток в постелька свекру или Деду и тот имеет право возьми их любовь. И если оная невестка приносит в у себя от него много детей, то со временем становится главой на хазе. Ей в почин едет даже Дед рода. А даже если она остается самая старая, то по высшие круги ее слова, нет равного в вотяцком селении.
О сидении в тереме, и о запретах каких, теточка вотяцкие девушки, отродясь, не слышали. Удивлялись весьма, когда испытав свой первый цвет, я не гуляла воедино с ними до первых петухов на Святой злоключение. Не ласкалась с парнями, не пытала поцелуйных утех, и наслаждение меж ног.
О чем взаперти под надзором монахинь жалею, Кормщица корабля нашего, и призываю тебя далеко не судить меня строго. Лучше уж потерять честь по горению юного тела об сук нить дремучего, наслаждаясь жаждой неуемной, что от охоты поддай жару познать таинство великое. Чем как я потеряла свою девичью красоту неважный (=маловажный) по своему желанию, не по своей воле. А об этом немного позже»…
— Вот и я говорю! — малограмотный выдержала Ульяна, услышав последние строки, и произнесла. — Знала б, словно князь Ураков у меня первый станет, ни вслед что бы я двор твоего батюшки не покинула.
— До того времени я посчитала бы тебя, Ульяна, греховодницей великой, — ответила ей Авдотья. — Видела я мытье твое со сна, и слышала! А данный) момент… если душой как Дорофея не кривить душой, то и сама не знаю, где истинный упущение, а где напускной. Вот слушай дальше:
«В титанида 1723-е от Рождества Христова, в возрасте четырнадцати планирование, я первый раз была представлена к государеву двору. Меня подвели к императору Петру Алексеевичу, и симпатия милостиво обслюнявил мое юное чело, щеки и уста. Это не вызвало у меня особого восторга. Я сгримасничала и обтерлась. Вслед этакое мое детское, невинное деяние, батюшка выше- был на меня очень зол. И, вскоре, я снова-здорово отъехала из столицы, с глаз долой. В батюшкин сто лет в обед юрт, где и пробыла невыездно до девятнадцати парение.
Будучи в июле-месяце 1725-го года нате Нижегородской ярмарке в обители святого Макария, я была сведена судьбой с Акулиной Ивановной Лупкиной и мужем ее, бывшим стрельцом Прокопием, а возьми то время, богатым торговым гостем. Они меня благосклонно пригласили к себе. Погостить в их большом доме, доколе длится Макарьевская ярмарка.
На широком подворье Лупкиных, яко в Нижнем Новгороде, я впервые и встретила красавицу Агафью Карпо
ву. Вроде бы Царевна-лебедь, была она ликом нежна, шеей бела, очами голубыми светла, бровями тонкими черна. Треп мне рекла ласково, душевно. И глядела на меня матушкой, как например годами была лишь на десять лет меня старше».
— Ну-кася, прямо, тебя Прокла описывает! — снова проговорила Юлиана.
— Разве ж я красивая? — спросила Евдокия, лишь украдкой бросив в ее сторону нестандартный взор.
— А то, и нет!
— У меня глаза не голубые.
— Зато завеса. Белки-то, как у батюшки с голубизной и шея ото матушки, лебединая. Ой, неспроста тебе сия хроника объявилась!
— Подумай, чего говоришь!
— Чего? Я и не говорю. Неведомо зачем, лишь размышляю.
— Ты пока, Ульяна, размышлять, в таком случае — размышляй, но на язык не выкладывай. Приколись!, лучше дальше:
«Гулянья на Нижегородской ярмарке несомненно буйно, но в то лето, по смерть сына антихристова Петра, середь простого народа оно было особенно радостно. С Агафьей пишущий эти строки подружились крепко. Каждый день вместе посещали торговые лавка ярмарки. Покупали простенькие девичьи безделицы, и, однажды. В одно прекрасное время, нам встретился чернобровый, лихой торговец.
На его могучем плече висел мера с цветастыми платками, а под ними были упрятаны запретные картинки, творенные красками нате лубке. Особливо мне понравился жирный вальяжный котище получи желто-сиреневом листе. Его выпученные красные глазища за единый вздох напомнили мне упокоившегося по зиме императора Всероссийского, и я картинка купила.
На следующий день Агафья снова потянула меня к коробейнику, и возлюбленный предложил нам другую картинку. Звалась она «Как мыши кота погребали». Почище дюжины мышей тащили сани с почившим котом, а по-над его великим пузом было начертано: «Кот казанский, а интеллект астраханский, разум сибирский. Славно жил, сладко ел». Толкнула Ганя коробейника ладошкой о кудрявый волос, но мышей, тащивших кота, раздел Меньшикова, купила, и на дно корзинки спрятала.
Звался торговец Трифоном, родом был из-под Владимира-города, пригородный Мстеры-слободы. Было ему тогда лет тридцатка, и оказался он весьма задорным и веселым ухаживателем чтобы меня, но, особливо, для красавицы Агафьи.
Вечор того же дня Трифон пригласил нас к берегу Матушки Волги, подальше ото благочинных иноков Макарьева монастыря. А там Шумит развеселое гулянье! Девок, парней, молодых и задорных, с плясами ну да харями из бересты полна поляна. С визгом, ото щипов за мягкие места. Девицы и парни, близ кострах, великих хороводы водят. Скоморохи в гусли и гудки играют. Шелковичное) дерево же греют кости старики, глаголют сказы о Илье Муромце, и о других богатырях, а отроки, раззявив рты, слушают. Лакомясь парным молочком, изо сулеи в руках медведчика, важно урчит медвежонок. А у кукольника матерчатый Поэтический беспорядок обнимает подружку, богатую округлостями Машку-растеряшку. Большим, с горбинкой, носом стремясь залезть ей по-под подол.
Многое я познала нового за погожий и безоблачный, пахнущий яблоками, август того года. Жили автор этих строк с Агафьей в одной горнице и подолгу беседовали. Пели песни близ лучине и делились тайнами.
«Тело Анастасии Суссловой, в ту пору сделано почившее, обретено Богородицей было первым, потому однако ее преемницы зовутся Анастасиями», — рассказывала она. Говорила Ага и о том, что Прокопий и Акулина есть люди Божьи, и все еще они живы, сущность их служит Матери Земле, и людям — ее внукам. Отчего одна из заповедей Бога над богами, Царя надо царями, Пророка над пророками Саваофа, запрещает проживать Прокопию и Акулине как муж и жена, с проникновением в тушка и зачатием детей, через соитие. Но они могут что-то чье детей духовных, учениц и учеников в которых и перейдет по мнению смерть их святая сила…».
— Какая же сие сила? — снова оборвала Евдокию Ульяна. — «Безчадие трескать (за (в) обе щеки) слабость!», — завсегда говорит твой батюшка. И добавляет: «Баба наша, детьми сильна, а дядька силен Землей Матерью».
— Прокла пишет о другом таинстве, Ляна, — ответила Евдокия, переворачивая страницу подрагивающими пальцами. — Погрешность это, аль нет, теперь уж и не ведаю. Во послушай:
«В доме нижегородского купца Лупкина, как например в его теле и явился нам Христос, царила владычество женщин. Акулина Ивановна распоряжалась, кому сегодня выпрядывать полотно, кому сучить пряжу или ехать получи и распишись торг, а кому в клетях прибор вести. И дева именем княжна Юсупова-Княжево с удовольствием скоблила полы ее светлых палат и омывала вплавь в колодца. Ходила я по палатам и подворью Лупкиных в одной коленкоровой по пят рубахе, на обнаженное тело. Голову убирала около платок в горошек. Вплетала в него косу девичью толстую и улаживала около своего чела, словно чалму…».
— В церковь ходить. Числом православному канону свечи ставить, а кланяться не христианскому богу, а Небу и Недоваренный Земле, наверно, грешно. Хотя я и сама так много раз делаю. «Богородица она и есть Матерь, Землица наша», манером) мне Дед отвечал, когда об том у него справилась. А а точно не грех, Евдокия! Так, это числом двору в одной рубахе на голое тело ходить.
— Я не про рубаху…
— А про что же?
Чем ответа Евдокия продолжила:
«Наряд оный, Акулина Ивановна называла «Радельной» рубахой не то — не то «Парусом». По незнанию, я думала, она зовется в) такой степени потому, что при выходе из дому, надувается ажно от малого ветерка. И отчего, телу моему было без меры приятно и незабываемо. По теплому августу, на лаз со двора в город, я надевала к рубахе сарафан иль поневу из плотной материи, оборачивая ее окрест своих бедер.
Как зришь, Кормщица корабля нашего, богатой одеждой и украшениями я была безграмотный обременена, и мне сие обстоятельство дюже нравилось. Продовольствие моя, тоже была проста и неприхотлива. К общему столу, избито подавалась каша из гречихи, на сладком парном молоке, а точно по случаю августа-месяца огурцы и душистые яблоки. (иной, за хорошо сделанную работу, хозяйка дома баловала нас с Агафьей курочкой, неужто рыбой пойманной в Волге-реке моим молчаливым слугой Федором. Изо пития: квас хлебный и кислые щи с капустой. Хмельного зелья в доме Акулины невыгодный держали, ибо то запретил Саваоф»…
Евдокия остановилась. Ланиты ее были красны будто с мороза. Думая перетрясти лист, она замешкалась, и решительно вернула его противоположно.
— Вот, о чем говорила!.. Слушай:
«Как-в таком случае после бани, отдыхая от густого и жаркого двое в девичьей горнице в одной льняной короткополой сорочке, я поведала Агафье о вотяках. Что же девушки, с которыми я дружила, уже давно познали тяготение и обзавелись детьми. Мне же девятнацать лет! А окроме слуги Федора, что для сопровождения батюшкой ко ми был приставлен в заточеннии, я мужчин и не видела. А литоринх о любви, только в мечтах, да во сне грежу.
(год) спустя тех моих слов, обняла меня Агафья и ласково так приласкала. Вроде как по-сестрински. Так от ее мягких и приветливых рук, у меня пламя пошел, зарделась я вся. А она мне тихонько поясняет, в надежде любовь, страсть огненную, от мужчины познать, сперва, надо свое тело во всех скрытых уголках вкусить.
«Если самой, — шепчет она мне. — Так сие радение у нас, людей Божьих, зовется радением «Одиночным», а если только с подругою потаенные места ласками усладить, то сие радение «Всхватку» прозывается».
Шепчет, а сама ручкой своей белой по части моей ноге нежно поводит, от колена наизволок. Ant. вниз, и под рубаху мне запускает.
Затуманилось в очах у меня, ото ее ладони, перстов ласковых. Сделала я выдох пряный быстро. Будто груз великий с меня сошел. Посестрея же ушко мне губками ластит и далее шепчет, яко мед на душу льет. Чтобы я рубаху-ведь скинула, освободилась, стало быть, телом.
Не знаю, Кормщица корабля нашего, точно получилось, только сняла я сороку льняную. Уложила Агаха меня на лавку, а сама голову меж ног моих опустила, поясница мои облобызала.
…Изгибалась, билась я в огне жарком, пламенном. Плач наслаждения покатились из глаз моих. А она конец головы не поднимала. Снова и снова приходил пекло к телу моему, сотрясая его в муках сладостных. И всего когда закричала я, в полном изнеможении, Агафья поднялась к лицу и захватила мои пересохшие рот в свои пухлые и жадные губы. Делясь влагой, всплошную вышедшей из лона моего, она сама скоротечно телом сотряслась и окутала меня пышным волосом своим.
…Всего только тогда я заметила, что одна рука Агафьи обращена в почти (что) не заметный разрез на ее длиннополой, без вышивки, Радельной рубахе-парусе и запястьем уходит к нутру чресла. Такая же малая прорезь была и на моем Радельном наряде, и сверху рубахе матушки Акулины. Лишь заглянув в ее наполненные счастьем лупетки, затянутые дымкой поволоки наслаждения, я поняла предназначение того разреза.
Сделано после оного случая, я стала видеть, как компетентно пользуются разрезом Агафья, матушка Акулина и гостившие в доме Лупкиных женское сословие разных лет. Запуская под парус руку в беседах о любви из-за рукодельем и при разговорах, с непосвященными людьми обоих полов.
Радели они поминутно, украдкой, незаметно. Женщин корабля Акулины, только еле-е выдавали глаза, затянутые поволокой томления и краткие содрогания, которые, они расторопно прятали за свои шутки при беседе закачаешься дворе с мужиками.
Не скрою от тебя, Кормщица корабля нашего, волеизъявление запустить ладонь под парус своей Радельной рубахи и двинуть волю чувствам, часто посещали меня после сего вечера. Особливо при беседах со слугой Федором. А каждый раз, я останавливалась, боясь выдать себя обмороком. Настоль симпатично и сильно было одиночное Радение. Таинству, которому, до уходу Федора, я придавалась до слабости своих ног и боли в чреслах. Робея по совести говоря в том даже Агафьи»…
Евдокия сделала паузу и перевела ретивое. Лежавшие на листе кончики ее пальцев, подрагивали в таком случае ли от возбуждения, то ли от нервного напряжения. Было заметно, что ей потребовалось неимоверное усилие, чтобы почитать эти строки вслух.
