Бремя любви
Категории:
Гомосексуалы
Случай
Игорь, оторвав взгляд от настежь распахнутого окна, за которым густо синеют майские сумерки, наклоняет круглую, «под ноль» стриженую голову над чистым листом бумаги и, не зная, с чего начать, невольно задумывается: впечатлений так много, что написать обо всём не представляется возможным… да и надо ли это — писать обо всём? До отбоя остаётся не более получаса — время ничтожно малое, и нужно… нужно за эти полчаса не в подробности вдаваться, а написать самое главное: где он, что он и как, — нужно дать о себе знать, и не более того… глядя на вырванный из тетради лист бумаги, Игорь неожиданно ловит себя на мысли, что это будет не просто его первое письмо из армии, а вообще первое бумажное письмо, им написанное; факт этот кажется Игорю прикольным, даже в чём-то историческим — для него, для Игоря, историческим; хотя… «всё когда-нибудь делается впервые», — философски думает Игорь, и дешевая шариковая ручка, медленно двигаясь слева направо, начинает волнообразно шевелиться в его руке:
«Здравствуйте, мама, папа, бабуля и дед! Пишу вам первое письмо, в котором сообщаю о себе следующее. Часть, куда я попал, расположена в лесу, в двадцати километрах от ближайшего населённого пункта, и потому никаких увольнений мне пока не предвидится. Подъём у нас каждый день в шесть часов утра, после подъёма сразу зарядка, потом умывание, утренний осмотр, завтрак, и до десяти часов вечера, то есть до самого отбоя, мы учим Уставы, изучаем устройство автомата, учимся ходить строевым шагом. Еще работаем на территории. Через две недели будет Присяга, после которой нас разбросают по разным подразделениям. Кормят здесь вполне сносно, хотя совершенно не вкусно. Командир отделения у меня нормальный. Точнее, хороший — зря нас не гоняет. Да и все остальные сержанты в нашей роте молодого пополнения тоже нормальные — всё у нас делается исключительно по Уставу, никакой дедовщины в роте нет. Отсюда следует, всё у меня благополучно, и вы за меня не волнуйтесь — зря не тревожьтесь. Сегодня у нас был банный день. Скоро, минут через двадцать, будет построение на вечернюю прогулку, потом — построение на вечернюю поверку (на которой, услышав свою фамилию, нужно в ответ громко крикнуть «я!»), и только потом будет отбой. А сейчас у меня свободное время. К завтрашнему дню я уже подготовился. Что вам написать ещё, я не знаю. С нетерпением жду письмо от вас. Всем, кто меня знает, передавайте привет! Ваш Игорь».
За всё время, что Игорь, наклонив стриженую голову, пишет своё первое письмо домой, никто из пацанов в комнату самоподготовки не только не заходит, но даже ни разу не заглядывает — никто Игорю писать не мешает, и потому письмо получается на одном дыхании, — шевеля губами, Игорь пробегает по листку взглядом, перечитывая написанное, и написанным остаётся вполне доволен: получилось по-военному коротко, ясно и вместе с тем достаточно информативно… и еще, что немаловажно, получилось вполне оптимистично, — «нормально получилось!» — думает Игорь. Вложив исписанный лист в конверт, он, стараясь не ошибиться, тщательно выводит на конверте адреса: «куда» и «откуда»… всё! Успел — письмо домой написал… и даже еще остается несколько минут до построения, — Игорь медленно, словно нехотя, заклеивает конверт и, положив конверт перед собой, снова смотрит в настежь распахнутое окно: там, за окном…
За окном — весна… а еще за окном — армия: если бы Игорь, в одиночестве сидящий в комнате самоподготовки, к окну подошел — из окна бы выглянул, он наверняка бы увидел двух сержантов, в отдалении стоящих против входа в казарму; одного сержанта — стройного симпатичного парня в ладно сидящей пятнистой форме — зовут Андреем, или просто Андрюхой, но Андрюхой его называют другие сержанты, — для всех остальных парней, проходящих курс молодого бойца, и для Игоря в том числе, стройный симпатичный Андрей называется «товарищем сержантом», и никак иначе… да и как может быть иначе — с какой стати? Как сказал здоровенный рыжий прапорщик на вещевом складе, где они из одного угла в другой переносили какие-то ящики, «тут вам не там»… по-военному сказал — лаконично и просто! «Солдат бежит, сколько может, а когда не может, то бежит столько, сколько нужно»… армия, короче! Имени второго сержанта Игорь всё равно не знает, даже если бы, подойдя к окну, он в окно его увидел бы, — второй сержант, стоящий рядом с Андреем, является командиром отделения другого взвода и к Игорю прямого отношения не имеет… но Игорь к окну не подходит — и потому ни «чужого» сержанта, ни «своего» он не видит: сидя за столом — глядя отрешенным взглядом в настежь распахнутое окно, Игорь думает о том, как через несколько дней его письмо, сейчас лежащее перед ним, будут читать вечером дома… и неожиданно — совершенно неожиданно — на глаза его наворачиваются слёзы… внезапные, еще пару минут назад немыслимые слёзы, — кто бы мог подумать! Игорь никогда не был ни ботаником, ни избалованным маменькиным сыночком — никогда, даже в детстве, он не плакал… и хотя по складу души он был скорее мечтателем, чем прагматиком, по складу характера он не был сопливым хлюпиком, и хотя по складу характера он был в большей степени «домашним», чем «уличным», он никогда не чурался шумных компаний, и хотя у мамы-и-папы ребёнком он был единственным, а у бабушки-с-дедушкой внуком любимым, его никогда не пытались утопить в патоке обожания, — как ни крути, а Игорь был самым обычным парнем, и вот — на тебе… эти слезы, вдруг навернувшиеся на глаза, его самого одновременно и озадачивают, и не на шутку пугают: торопливо, пока никто не вошел — никто не увидел этой внезапно нахлынувшей слабости, Игорь скользящим движением ладони смахивает слезы с глаз и, по-мальчишески шморгнув носом, до боли закусывает губу, впервые в жизни почувствовав — со всей остротой осознав — как бесконечно одинок он вне родного дома…
«Здесь вам не там»… и это — так: вся предыдущая жизнь — с её привычками и увлечениями, вкусами и запахами, интересами и заботами — не просто одномоментно прервалась, а в один миг испарилась, исчезла, невозвратимо сгинула прочь, и теперь — в наступившей новой жизни — нужно вскакивать в шесть часов утра, пулей вылетать из казармы на построение, бежать, задыхаясь, кросс… и потом весь день, подчиняясь чужой воле, крутиться белкой в колесе, на любой приказ отвечая «Есть!», и при этом весь день, от подъёма и до отбоя, быть под прицелом сержантских взглядом, на любое индивидуальное движение спрашивая у сержантов разрешение, — еще вчера он сам распоряжался своим временем, а теперь этого времени — личного времени — есть максимум час, да и то этот час есть у того, кто за весь день не получил ни одного замечания… но даже если за весь день ни одного замечания не получил, всё, что можно сделать в личное время — это посидеть перед телевизором в комнате досуга; ни песен любимых групп, ни интернета… ничего здесь нет; садиться, а тем более ложится на койки в течение всего дня категорически запрещается, и ещё много-много чего запрещается — нельзя делать практически ничего из того, что он привык делать дома, совершенно не задумываясь, можно это делать или нельзя, и всё это теперь новая реальность, к которой нужно привыкать — с которой нужно жить, — Игорю, невольно обезличенному первыми днями пребывания в армии, вдруг кажется, что он никому не нужен, и это внезапно возникшее чувство бесконечного одиночества в мире, где все такие же точно, как и он сам, обезличенные песчинки, кажется Игорю настолько неоспоримым, что он, глядя невидящим взглядом в настежь распахнутое окно, за которым бушует весна, еще сильнее закусывает губу, боясь расплакаться — разреветься — по-настоящему…
А между тем… между тем, если бы Игорь, находящийся в комнате самоподготовки, каким-то образом смог бы услышать, о чём сержанты, непринуждённо стоящие против входа в казарму, говорят, то он, то есть Игорь, узнал бы для себя очень много интересного… и для себя лично, и вообще, — в то самое время, когда Игорь, торопливо вытирая тыльной стороной ладони слёзы,… сидит в комнате самоподготовки, против входа в казарму, где размещается рота молодого пополнения, два сержанта, прикомандированные к этой самой роте в качестве командиров-наставников, неспешно дымя сигаретами, вполголоса говорят о прошедшем дне.
— А хуля ты хочешь! В моём отделении два орла степной национальности, которые, бля, едва-едва — по слогам — читают… не понимают, где «право», где «лево»… ничего, бля, не понимают! Воины, бля… их ебать надо во все дырки, а мы с ними — как в детском садике…
— Дык… в чем проблема? — звучит в ответ негромкий голос, и в голосе этом звучит то ли ирония, то ли плохо скрываемая дружеская насмешка. — Еби…
Слово это — многозначное слово «ебать», повсеместно употребляемое в самых разных временах и прочих формах грамматических наклонений — универсально в том смысле, что слышать-понимать его можно как угодно: можно понимать буквально — со всеми сопутствующими для называемого данным словом действа сладострастными телодвижениями, сопровождаемыми неизменным сопением, пыхтением и прочими характерными звуками, а можно это же самое слово воспринимать-осознавать как образное обозначение банального прессинга… скажем, «гонять на плацу», или — «заставлять-вынуждать кого-либо что-либо делать», или даже просто «ругать-укорять за что-либо»; Максим, говоря это многозначное слово, подразумевает его переносный смысл, а, тут же слыша это слово в ответ, понимает его буквально, — сплевывая в сторону, он презрительно кривит губы:
— Я что — извращенец? Они же, бля, оба — нечеловеческой красоты… уроды, бля! Ночью приснятся, и — не проснёшься…
— О! А ты, Макс, оказывается, эстет… — слышится в ответ приглушенный смех.
— А что в этом плохого? В человеке должно быть всё прекрасно: и душа, и тело…
— Да, но особенно — тело… точнее, так: сначала должно быть прекрасно тело, а уж потом — душа. Тело, Макс, на первом месте, — в голосе говорящего снова слышится лёгкая и вместе с тем откровенно нескрываемая — отчетливо звучащая — ирония.
— Ну… всё правильно! Чего ты ржешь? Взять, к примеру, этих двух «моя-твоя-не-понимает» — из моего отделения…
— Майн ю нот андэрстэнд… получается полная чушь.
— Э-э-э, бля, не умничай! Что за манера — показывать своё превосходство там, где заведомо знаешь, что собеседник твой будет в однозначном проигрыше, — Макс, говоря это, недовольно морщится.
— А кто виноват? Я тебе зимой предлагал: давай вместе учить язык… а ты что мне тогда ответил?
— То же самое, что отвечу сейчас: на хрена мне язык твой нужен! Я, в отличие от тебя, патриот… но я тебе не об этом сейчас — я о другом, более важном. Ты сказал мне про тело… так вот — про тело: если взять, к примеру, этих самых орлов из моего отделения, то у меня на них, на плоскожопых представителей степной фауны, даже не шевельнётся — хоть ты мне за траханье с ними, этими экземплярами нечеловеческой красоты, самосвал бабла подгони! А вот на некоторых… — Макс, дурачась, толкает Андрея плечом в плечо, — на некоторых умников у меня при любом удобном случае подскакивает не хуже, чем по тревоге срывается с койки плакатный отличник боевой и строевой подготовки…
— Вот-вот… я же именно об этом и говорю: утонченная ты, Макс, натура… эстет, одним словом, как тебя ни крути — какой стороной ни поворачивай! И всё это — благодаря армии. Другие в армии черствеют, ожесточаются — и душой, и телом звереют, а ты, Макс… ты — наоборот…
— Издеваешься? — Максим, улыбаясь в ответ, вновь толкает смеющегося Андрея плечом в плечо.
— Ничуть! Констатирую то, что вижу…
— Ага… это, бля, точно! Я сегодня наблюдал, и что ты видишь, и что ты констатируешь…
Максим произносит это, по-прежнему улыбаясь, и кажется, что голос его ничуть не меняется, но Андрей, за полтора года совместной службы изучивший Максима вдоль и поперек, улавливает в интонации его голоса какое-то скрытое, почти неуловимое напряжение… и ещё: хотя Максим говорит в повествовательной форме, ни о чем у Андрея не спрашивая, но Андрею в голосе Максима слышится именно вопрос… скрытый вопрос.
— Ты о чём? — чуть помедлив, отзывается Андрей.
— Об этом самом…
— О чём — «об этом самом?» — в голосе Андрея звучит искреннее недоумение; повернув голову, Андрей смотрит на Максима вопросительно. — Я, Макс, не понял… поясни!
— А чего здесь пояснять? Это ты мне, Андрюха… ты мне ответь: что — птенчика себе уже выбрал? Присмотрел пацанчика — положил на него свой констатирующий глаз?
— В смысле? — Андрей, поднося к губам сигарету, на мгновение замирает; «присмотрел», «выбрал»… слова эти говорят сами за себя, и Андрей, не затягиваясь — держа сигарету у чуть приоткрывшихся губ, вопросительно смотрит на Максима, одновременно стараясь придать своему лицу выражение максимального — полного — недоумения.
— Что — «в смысле?» — Максим, подчеркнуто весело глядя Андрею в глаза, тихо смеётся. — В бане сегодня… ты бойца этого так рассматривал — так на него, на голого, в бане, пялился, лапал-щупал его своим констатирующим взглядом, что мне даже неудобно стало… за тебя неудобно — вот в каком смысле! Хотя… мальчик он симпатичный — что спереди, что сзади… есть на что посмотреть — за что мысленно подержаться. Да?
Андрей, глубоко затянувшись — переведя взгляд на весело вспыхнувший кончик сигареты, молча выпускает изо рта струйку сизого дыма.
— Дрянь сигареты… никакого вкуса нет… — с досадой говорит он, сплёвывая себе под ноги. — Трава, а не сигареты! Нужно будет узнать, кто в воскресенье в город поедет, и заказать, чтоб мне купили мои… кто из наших поедет — не знаешь?
— Я говорю: симпатичный, бля, мальчик… — словно не слыша, о чём его спрашивает Андрей, Максим снова тихо — чуть напряженно — смеётся, не сводя с Андрея вопрошающего взгляда. — Особенно — сзади… да?
Андрей, глубоко затянувшись, медленно выпускает изо рта дым… сигареты, конечно, дрянь, и нужно действительно кого-то просить, чтоб привезли из города другие… трава, а не сигареты! Какое-то время они молча смотрят друг на друга, ничего друг другу не говоря… да и что говорить? Отрицать, что он, Андрей, в бане «пялился» на голого бойца, бессмысленно… он действительно пялился, — Макс, оказывается, всё это заметил, всё просёк, и хорошо, если это видел только один Макс… «точно, бля, крышу срывает — контроль над собой потерял», — думает Андрей; глядя Максу в глаза, Андрей чувствует в душе невольную досаду, и вместе с тем душа Андрея наполняется неожиданным смятением: то, что уже неделю он, Андрей, прячет под семью замками, помимо воли вырвалось наружу, и это… это уже совсем ни к чему — это явный перебор! Молчание заметно затягивается — Максим смотрит на Андрея вопросительно, и Андрей, через силу выговаривая слова, нарушает молчание первым — говорит, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе его как можно отчетливее слышалась насмешливая пренебрежительность:
— Макс, тебя что — сухостой мучит? Есть хороший способ снять напряжение: подрочи после отбоя — передёрни, бля, затвор…
— Неплохой совет… только ты, Андрюха, не ответил на мой вопрос… ты — не ответил на мой вопрос. А почему? Словно я тебе не друг, а так — проходящий мимо кассы…
— На какой, бля, на твой вопрос? — Андрей, глядя на Макса, изо всех сил старается подавить раздражение. Максим — парень неглупый, и обмануть его, Максима, не так-то просто… а обмануть его — надо! Потому что… потому что — в противном случае всё становится с ног на голову! Да и что, собственно, он, Андрей, может объяснить?!
— Я спросил у тебя: в каком именно ракурсе — с тыла или с фасада — будущий боец тебе больше понравился? Ты же в бане его рассматривал… вот я и спросил: как он на твой взгляд — симпатичный или нет?
— Ну, симпатичный… и что с того, что он — симпатичный? Тебе с того — что?
Андрей, говоря это, чеканит слова — отделяет слово от слова коротким, но выразительными паузами, словно каждым своим произнесённым …словом хочет Макса стереть в порошок.
— Дык… я же эстет, как ты только что меня обозвал. Мы оба, Андрюха… оба с тобой эстеты… да?
— Вывернулся, бля! — хмыкает Андрей, невольно улыбаясь тому, как Макс ловко ему вернул его же собственную подъёбку… и, не желая продолжать этот разговор — не желая говорить с Максом об Игоре, при одной мысли о котором у него, у Андрея, начинает сладко щемить в груди, Андрей снова попытается перевести разговор на сигареты:
— А я, между прочим, у тебя спросил тоже… и ещё раз спрашиваю: кто в город из наших поедет — не знаешь?
— Не знаю, — коротко отзывается, словно отмахивается, Макс. Затянувшись, он медленно выпускает из вытянутых трубочкой губ одно за другим несколько сизых колечек дыма, не сводя при этом с Андрея внимательного — вопрошающе пристального — взгляда; расплываясь, колечки сизого дыма один за другим растворяются в тёплом майском воздухе. — Так вот… если мы оба с тобой эстеты, то… давай, может, а?
— «Давай» — что? — Андрей, говоря эти два слова, вдруг понимает, что именно Макс имеет в виду — что он, Макс, ему предлагает, и лицо Андрея на какое-то мгновение каменеет, но уже в следующее мгновение усилием воли Андрей изображает на лице непонимание.
— А то! — Максим, снова затягиваясь, пристально смотрит Андрею в глаза; он ждёт, что Андрей что-то скажет ещё — как-то отзовётся на его напористо выдохнутое «а то!», но Андрей молчит, не меняя выражения лица, и Максим, резко выпустив изо рта струю дыма одним энергичным выдохом, недовольно морщится: — Чего ты, бля, смотришь, словно не понимаешь?
— Не понимаю, — Андрей, никак не ожидавший от Макса такой прыти, по-прежнему смотрит на Максима так, словно он действительно не понимает, о чём тот говорит… а может быть, он действительно ошибся? Может быть, догадка его неверна? Андрей смотрит на Максима вопросительно и вместе с тем подчеркнуто недоумённо, лихорадочно думая, как ему на всё это реагировать — реагировать в том случае, если он Максима понял правильно.
— Хуля здесь непонятного! — живо отзывается Максим, то ли поверив, что Андрей в самом деле не догоняет, что к чему, то ли меняя в разговоре тактику… во всяком случае, живость в его голосе настоящая — вполне искренняя. — Давай, бля… давай раскрутим его, раскатаем, пока он ещё не освоился, и… попихаем его — покайфуем с ним в попец… а?
Максим, говоря всё это, смотрит на Андрея так, словно он, Максим, говоря всё это, щедро распахивает перед Андреем врата рая, где вечно молочные реки гламурно омывают вечно кисельные берега.
— На! — неожиданно жестко выдыхает Андрей, и взгляд его становится таким же жестким, как интонация. — До дембеля месяц остался, а ты, бля… ты что — на зону захотел?
Аргумент этот — про зону — возникает в голове Андрея неожиданно, и Андрей, мгновенно за него уцепившись, тут же приводит его, чтобы разом осадить Макса — охладить, остудить его не в струю взыгравший пыл. Но на Максима этот аргумент должного воздействия не оказывает, — глядя Андрею в глаза, Макс, ни на секунду не задумываясь, тут же отмахивается от слов Андрея как от пустых, ничего не значащих, и делает он это с лёгкостью — говорит с напором, одновременно приводя аргумент свой:
— Хуля, бля, зона? Мы аккуратно…
— Аккуратно, бля… как же! В прошлом году, когда шел осенний призыв, трое сержантов за это самое — получили срок? Получили. Вместо дома — на «дизель». А тоже, бля, думали, что аккуратно…
— Хуля ты равняешь? То, бля, козлы были… уроды! Упились — и долбили пацана полночи, очко ему измочалили — разорвали-раскурочили… я ж не об этом — не о таком — тебе говорю! Можно ведь… по-другому можно, по-хорошему! Без всякого, бля, насилия — без всякого принуждения… можно? Можно! Ты, по-моему, когда в бане сегодня этим бойцом любовался, именно об этом думал… а? — глядя Андрею в глаза, Максим снова приглушенно — едва слышно — смеётся. — Только честно, Андрюха… честно признайся: ты в бане сегодня — думал об этом?
— О чём — «об этом»? Ну-ка, ну-ка… уточни, пожалуйста!
— А хуля, бля, уточнять? И так всё ясно: думал ты, на голого птенчика в бане глядя, как бы вставить ему — засадить в попец по самые помидоры… что — не так разве? Я же видел, Андрюха… видел, как ты в бане щупал его взглядом, примериваясь…
Максим, упруго выдыхая слова, испытующе смотрит Андрею в глаза, и Андрей, глядя в глаза Максу, снова ловит себя на мысли, что говорить ему обо всём этом совсем не хочется… то есть, совершенно не хочется — говорить об этом применительно к Игорю; говорить с Максом об Игоре — не хочется; сами слова, произносимые Максом по отношению к Игорю — «вставить», «в попец», «по самые помидоры» — его, Андрея, коробят… через силу улыбаясь — стараясь, чтоб улыбка выглядела как можно ироничнее — Андрей с легкой пренебрежительностью, как старший младшего, хлопает Максима по плечу:
— Долбоёб ты, Макс! Понял? Лапал-щупал я взглядом в бане голого пацана… я что, по-твоему, голубой? В бане, да будет тебе это известно, я смотрел на всех одинаково, и — ни о чём таком я не думал и не помышлял… в отличие от тебя, извращенца хуева!
— Да ладно тебе! Отрицаешь, словно есть в этом что-то ненормальное… не думал он, как же! — отзывается Максим, никак не реагируя на последние два слова, сказанные Андреем в его адрес.- Говорю тебе, что не думал… — с напором повторяет Андрей; он хочет добавить что-то еще, но Макс не слушает его — Макс, Андрея перебивая, говорит с не меньшим напором, и кажется, что от каждого слова, выдыхаемого Максом, пышет жаром:
— А не думал, так надо… надо подумать! Хуля ты смотришь? Такой, бля, мальчик, и ты у него — командир… ты — его хозяин… хуля нам ещё надо? Всё же, Андрюха, в наших руках! Раскрутим его, раскатаем в каптёрке, и — по разику… в попец — по разику… или по два — от него не убудет, а нам, бля… нам это будет — в кайф! А может, и ему самому это в кайф окажется — вообще будет кайф! Всеобщий, бля, кайф… а?
Андрей, глядя на Максима, молчит, не зная, как — какими словами — Макса обломать… а обломать его, Макса, надо обязательно — не в струю всё это! И потом… они, когда шли сержантами в «карантин», ни разу ни о чём подобном не говорили — ни разу не обсуждали возможности своего предстоящего сержантства в том плане, что, пользуясь своим положением, можно будет кого-то «раскрутить», «раскатать»… они даже вскользь ни разу эту тему не затрагивали — ни намёком, ни в шутку… и вот — на тебе!
— Ну? Чего ты молчишь? Сегодня, бля, можно… все уснут — мы разбудим его, и…
Все уснут… Андрей, всё так же молча глядя на Макса — ничего не говоря в ответ, мгновенно представляет Игоря лежащим на спине с широко раздвинутыми, послушно поднятыми вверх ногами… ягодицы распахнуты, и между ними — туго сжатая, трепетно ждущая, вазелином увлажнённая девственная норка… кайф! Он, Андрей, уже не раз мысленно видел эту картину… картину, где Игорь, лежащий в каптёрке, доверчиво отдаётся ему, запрокинув к плечам колени полусогнутых, широко расставленных ног, и — каждый раз, когда он всё это мысленно видел-воображал, в груди его начинало сладостной истомой плавиться неизбывно щемящее чувство безысходной нежности… вот только Максиму в этих картинах места не было — ни разу Андрей, представляя своё уединение с Игорем, не подумал про Макса…
— Ну! Чего, бля, молчишь? Говорю тебе: сегодня можно… раскатаем мальчика, и… один раз — не пидарас… а? Давай!
Голос Максима диссонансом врезается в мгновенно возникшую картинку, и картинка эта, сладостно волнующая, где Максу места не было и нет, вмиг рассыпается, как сказочный домик, — Андрей, стряхивая с себя невольное наваждение, смотрит в глаза Максима с лёгкой — едва уловимой — насмешкой.
— Всё, Макс! Проехали! Мальчик останется мальчиком — я хочу, бля, уйти на дембель, а не ехать на зону… понял? — Андрей, сделав последнюю затяжку, резким щелчком запускает окурок в сторону газона.
— Нет, не …понял! «Мальчик останется мальчиком»… да ради бога! Мы с тобой тоже вроде не девочки… — Максим, глядя Андрею в глаза — с завидной лёгкостью пропуская мимо ушей слова Андрея про зону, тихо смеётся. — Ты же сам говорил … сам объяснял мне когда-то, что между мальчиком-«мальчиком», попец подставляющим, и мальчиком-«девочкой», в попец дающим, дистанция огромного размера… объяснял мне это?
— Ну, объяснял… всё правильно: есть влечение временное — ситуационное, вызванное обстоятельствами, и есть влечение врождённое — как вариант сексуальной ориентации…
— Вот именно! Если мальчику на роду написано не быть девочкой, то мальчик останется мальчиком — никто его девочкой не сделает, хоть сто раз он своё очко подставит… так ведь?
— Ну, так… допустим, что так, — не очень уверенно отзывается Андрей; он говорит это, невольно думая о Максе… и ещё — о себе самом.
— Вот! А если всё так, то — что из этого следует? А из этого следует, что мы объясним всё это птенчику — по-хорошему объясним, по-дружески, внятно и понятно, если сам он в этом плане ещё не догоняет, и… попихаем его в попец — покайфуем! Нормальный, бля, секс — для пацанов, оторванных особей пола противоположного… чего здесь особенного?
— Ничего, бля, особенного, — отзывается Андрей, пожимая плечами. — Если желание это взаимно — ничего особенного в этом нет. Но это я понимаю. Это ты понимаешь… а он?
Максим, пристально глядя Андрею в глаза, щурится — он смотрит на Андрея так, словно хочет разглядеть что-то такое, что от него скрыто, что он хочет и не может увидеть.
— Слушай, Андрюха… я тебя что-то никак не пойму: ты чего так о нём беспокоишься, а? Он тебе — кто? Брат? Земляк? Племянник?
— Он мне — никто… я о нём — я о себе беспокоюсь, — отзывается Андрей, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительней. — И о тебе, если хочешь… о тебе, о долбоёбе, беспокоюсь — тоже. Это что — трудно понять?
— Спасибо, конечно… за беспокойство твое — обо мне, о долбоёбе, — Максим смотрит на Андрея, не скрывая иронию. — А только, Андрюха, мне кажется, что ты меня не слышишь… или упорно не хочешь слышать. Я говорю тебе еще раз: мы не будем его принуждать — не будем насиловать, затыкая ему рот, выкручивая руки… мы ему, птенчику, всё объясним… популярно объясним, что к чему в этом мире двойных стандартов, и — ласково, с вазелином… раскатаем, бля, по разику — душевно перепихнёмся… это что — криминал?
— Вот-вот! «По разику», бля… а на зоне потом за этот разик раскатывать будут, Макс, тебя, и уже не по разику, а много-много разиков… и длиться эти разики будут, надо думать, не один год, и даже, может, без всякого вазелина… ты что — этого хочешь? Эстет, бля… Это ты, Макс… ты не слышишь меня! А впрочем… — Андрей, глядя Максиму в глаза — резко меняя интонацию, хмыкает, демонстрируя ответную иронию. — Впрочем… я представил сейчас, какой бешеной популярностью ты будешь пользоваться на зоне: мальчик ты симпатичный, ладный, и попка у тебя что надо — от правильных пацанов, которые любят друг другу втирать, как они, «сексуально правильные», ненавидят всяких-разных педиков, тебе, Макс, отбоя не будет! Главное — попасть туда, там оказаться… а, судя по твоему настроению, ты попасть туда очень даже не прочь… да? Тем более что требуется для этого совсем немного: попихать пацана в очко… не проблема, бля! Да? Ты этого хочешь? Экстрима хочешь?
— Так мы ж ему всё по-хорошему… по-нормальному всё объясним! — не сдаётся Макс, продолжая гнуть своё.
— Ну, и что ты будешь ему объяснять? — Андрей, внутренне сопротивляясь продолжению всего этого разговора, не может сдержать улыбку.
— А это самое! Хуля ты лыбишься? Объясним, бля, что чем в кулак кончать, воображая себя мужчиной, можно, оставаясь мужчиной, с успехом трахаться в зад, и… ничего в таком сексе страшного нет, а удовольствие, бля… удовольствие посильнее, чем то, которое заполучаешь, наспех тиская в туалете Дуню Кулакову…
— Вот-вот! Прокурору ты потом будешь про это про всё рассказывать — его будешь просвещать, что лучше, а что хуже… понял?
— Ну, бля… прокурор! Мы ж не будем его насиловать — не будем его бить-принуждать…
— Кого ты не будешь насиловать? Прокурора? — Андрей, глядя на Максима, приглушенно — едва слышно — смеётся.
— Андрюха, бля! Я серьёзно тебе говорю…
— И я говорю тебе — тоже серьёзно! — перебивая Максима, напористо выдыхает Андрей. — А именно: никому ничего объяснять мы не будем! И раскатывать мы тоже никого не будем! Ты меня понял? Понял! А потому — всё, проехали эту тему! И хуйню эту пороть — кончай!
Какое- то время — буквально секунду-другую — они молча смотрят друг другу в глаза.
— Ну, как знаешь… не хочешь — не надо. Я, бля, думал, что ты возражать не станешь, а ты мне: «зона», «зона»… заебал своей зоной! Хотя… как знать! Может быть, ты и прав… А кончать, Андрюха, мы будем чуть позже, — толкая Андрея плечом в плечо, Максим приглушенно смеётся. — Наша рота сегодня ушла в наряд… чуешь?
— Ну! А ключ от каптёрки?
— Взял я у Вовчика ключ, взял! Это ты, бля… ты предаёшься порочному созерцанию, находясь в бане среди необкатанных сосунков, а я, Андрюха… я, в отличие от тебя, помню прежде всего о старых боевых товарищах, — Максим смеётся. — Отобьём птенчиков, и — пойдём, навестим родное подразделение… надеюсь, что ты ничего не будешь иметь против э т о г о моего предложения?
— А я что — когда-то был против?
— Ну, мало ли… в свете новых возможностей — новых обстоятельств… кто тебя, эстета, знает!
— Макс! Специально для тебя — для тупого извращенца — повторяю еще раз: со своими догадками — иди на хуй…
— Ну, блин, какой ты нетерпеливый! «Иди на хуй»… не здесь же, бля, идти — не у всех на виду! Или — как? Ты, может, хочешь сию секунду — прямо здесь? — отзывается Максим, глядя на Андрея смеющимися глазами, и Андрей, глядя в глаза Максима, чувствует, как между ног у него невидимо пробегает щекотливо сладкий озноб по-весеннему молодого желания… предвкушая наслаждение, Андрей тоже смеётся — в тон смеющемуся Максиму:
— Ну, зачем же — здесь… зачем так радикально? Мы с тобой, Макс, не звёзды эстрады, а потому — не будем шокировать окружающих…
— Ну, как хочешь — как скажешь… какой ты, Андрюха, всё-таки боязливый! А я, наивный, когда-то думал, что дембеля — это такие необыкновенные люди-богатыри, которые могут абсолютно всё… что они — как звёзды эстрады, и даже круче! Выходит, товарищ сержант, что всё это не так — что я на заре своей доблестной службы был не прав?
Максим дурачится, и Андрей, подыгрывая ему, дурачится тоже — скорбно кивает головой:
— Выходит, что так — что вы, товарищ сержант, начиная свою доблестную, как вам сейчас кажется, службу, были в тот полный заблуждений период своей молодой жизни слишком наивны… нет, мы, конечно, можем кое-что… ещё как можем! Но мы — обычные парни в камуфляже, и не наше дело — ломать замшелые стереотипы в отдельно взятой воинской части… — говоря это, Андрей хочет посмотреть на часы, чтоб узнать, сколько минут остаётся до вечерней прогулки, но надобность в этом отпадает сама собой: из дверей казармы, толкая друг друга, выскакивают будущие солдаты, и Андрей, непроизвольно ища глазами Игоря, усмехается: — Вон — птенцы на прогулку летят… будут песню нам, старым, петь перед сном. Идём — поприсутствуем…
— Ага, они сейчас, бля, споют… как у этого, бля… у Пушкина: «Чей там стон на Руси раздаётся? Этот стон у нас песней зовётся!» — Макс, говоря это, тихо смеётся.
— Сам ты, бля, Пушкин! — смеётся Андрей.
Рота молодого пополнения бестолково строится и, не в ногу маршируя в бледно-молочном свете фонарей, с песней шагает вокруг казармы, причем песня исполняется так, что слова этой песни — как, впрочем, и мелодия — угадываются с большим трудом, — рота молодого пополнения, то и дело понукаемая с двух сторон резкими сержантскими голосами, делает …вокруг казармы круг за кругом — рота молодого пополнения совершает то, что на суровом языке Устава называется вечерней прогулкой.
— Юрчик, бля! — кричит проходящий в стороне боец — парень в форме рядового. — Что вы их водите, как баранов? Их, бля, ебать надо — дрючить на всю катушку, а вы… положите их на землю, и — по-пластунски… с песней по-пластунски — вмиг, бля, шагать научатся!
Голос рядового, проходящего мимо, звучит в весенних сумерках уверенно, бесшабашно и весело, и Юрчик — командира первого взвода — отзывается в ответ так же весело и так же громко:
— Дима, привет! Что в роте у нас нового?
— А хуй его знает! Я на аккорде четвёртый день — в роте почти не бываю… А запахов, бля, ебите — не жалейте! Пусть, бля, привыкают!
Махнув рукой, парень в форме рядового исчезает за углом, — рота молодого пополнения, поравнявшись с входом в казарму, невольно замедляет шаг, но команды «стой!» не слышится, и рота, не в ногу шагая, с песней уходит на очередной круг… будущие солдаты совершают вечернюю прогулку — с песней «гуляют» на свежем воздухе, и каждый, идущий в строю, невольно думает о том мимолётном диалоге, что весело прозвучал в зыбких весенних сумерках, — выдыхая слова патриотической песни, каждый думает о словах неизвестного им Дима, который фантомом возник-исчез на исходе еще одного армейского дня…
— Отставить песню! Рота-а-а, стой! Через пять минут — строиться на вечернюю поверку! Разойдись!
Слова Юрчика — командира первого взвода — звучат громко, уверенно, беспрекословно: сержант не делает пауз между командами, и оттого все слова команд выстраиваются в одно напористо бьющее по ушам предложение, так что между словами не остаётся ни малейшего зазора, чтоб хотя бы на миг задуматься, — властно звучащий голос сержанта направляет, давит, подстёгивает, отметая саму мысль сделать что-либо не так, как это приказано. И так — напористо и властно — командует не только Юрчик. Так командуют все сержанты — командиры отделений.
Будущие солдаты, толкая друг друга, исчезают в дверях казармы, — словно живое существо, казарма стремительно всасывает в своё чрево молодое пополнение, так что буквально через минуту перед сходом в казарму не остаётся никого.
— Завтра дрючим их на плацу — сокращаем свободное время, — говорит Юрчик не спешащим в расположение сержантам, в качестве командиров-наставников прикомандированным, как и он сам, к роте молодого пополнения. — С учетом этого, парни, планируйте свои наказания. А то, блин… полный отстой! С завтрашнего дня начинаем гонять по полной программе. Я с капитаном этот вопрос согласую.
— Может, сегодня их вздрючим — потанцуем «отбой-подъём»… — то ли спрашивает, то ли предлагает командир отделения — черноглазый невысокий Владик; этому Владику, прикомандированному к роте молодого пополнения из автобата, служить еще полгода, и потому он, «стариком» ставший совсем недавно, держится по отношению к дембелям с положенной предупредительностью — не заискивает, не прогибается, но место своё, определяемое внеуставной иерархией, знает четко.
— Хм, какой ты кровожадный… — глядя на Владика, смеётся Артём — командир второго взвода. — Дрючить кого-либо — занятие, конечно, увлекательное, и не только увлекательное, но для иных даже жизненно необходимое — в смысле самоутверждения… особенно, когда ты знаешь, что овца, которую ты дрючишь, сдачи тебе не даст. Но такая дрючка, как правило, происходит не от большого ума и уж тем более не от настоящей силы. А потому дрючить, товарищ младший сержант, нужно осмысленно — дрючить нужно за что-то совершенно конкретное, чтобы тот, на ком ты свои командирские позывы жаждешь поупражнять, четко знал, в чем его провинность… это во-первых. И во-вторых… — Артём — полноценный дембель и потому говорит всё это Владику неспешно, веско, с лёгким налётом отеческого поучения, — во-вторых: провинность должна быть связана с невыполнением положений Устава или распорядка дня — тогда дрючка, адекватная проступку, не только допустима, но даже необходима. В противном случае — возникает неуставщина… товарищ младший сержант.
— Дык… я что? Я ж хочу, чтобы было как лучше, — вмиг отзывается Владик, и сразу видно, что «старик» он ещё совсем молодой.
— Вот-вот! Все хотят, чтобы было как лучше, а выходит, бля… выходит — как всегда. И отчего так выходит, никто не знает.
— А чего здесь знать? — отзывается Толик, прикомандированный к роте молодого пополнения из роты обеспечения. — Нас, когда мы в роту из «карантина» пришли, ебали полгода по-черному… было нас пять «слонов», и летали мы все пятеро от рассвета до рассвета… ну, понятно! Все, бля, летают…так вот: сколько раз мы тогда, в умывальнике кровью отхаркиваясь, искренне говорили друг другу, что сами, когда «постареем», никого пальцем не тронем… и что? «Постарели»… захожу я в умывальник после отбоя, а Валерка, друг мой лучший, метелит ногами салабона, только-только пришедшего с кэ-эм-бэ… я — к нему! Отшвырнул его в сторону. «Помнишь, — кричу, — что мы обещали друг другу? Что мы, когда постареем, козлами не будем! Помнишь?», а он мне в ответ: «Ты ничего не понимаешь! Это — система, и не нам её менять!» Сцепились — орём друг на друга… одним словом, чуть не подрались — в том самом умывальнике, где нас самих ещё не так давно сапогами швыряли из угла в угол… — Толик рассказывает всё это легко, как рассказывают анекдоты, но видно, что история эта для него — не пустой звук. — Салабон приподнялся с пола — смотрит на нас, кровь вытирая, и никак понять не может, в чем его, салажья, ценность, что два сержанта — два «старика» — из-за него, как ненормальные, один одного за грудки трясут…
История эта, рассказанная немногословным Толиком, сержантом из роты материального обеспечения, неожиданно производит впечатление — и вовсе не содержанием, поскольку в содержании всё для всех узнаваемо, а впечатляет та внезапная искренность, с какой Толик всё это рассказывает: за напускной лёгкостью вдруг отчетливо слышатся почти забытые человеческие интонации, и это так неожиданно, что на какой-то миг воцаряется молчание.
— Ну, допустим, сцепились два сержанта — два «старика» — вовсе не из-за салажонка… — нарушая молчание, говорит Андрей.
— Допустим, — кивает Толик. Он мимолетно смотрит на Андрея, и во взгляде его Андрей улавливает мелькнувшее удивление… удивление, вызванное тем, что он, Андрей, увидел в этой истории что-то еще — такое, о чем Толик говорить совершенно не предполагал. — Так вот… я к чему обо всём об этом рассказал? Пока «слонам» было плохо, они искренне думали, что, когда они «постареют», они обязательно сделают «как лучше», а потом они, «слоны» эти, стали «дедушками», и всё получилось — «как всегда»… и Валерка, с которым мы сопли кровавые по ночам смывали, которого я считал своим другом, мне кричит, что это система и что я буду последним лохом, если в систему эту, не нами придуманную, не стану вписываться… вот я о чём! Он кричит мне «система!», и он — прав: это — система! И она не только в армии — она везде: поднимаются люди снизу вверх и тут же напрочь забывают, что делается внизу, и чем выше они поднимаются, тем короче у них становится память… сытый голодному не внимает.
— Подожди! — Юрчик, перебивая Толика, лезет в карман за сигаретами. — Система, да! Но… ты скажи, Толян: ты сам — ебал «молодых»? Сам лично — бил их после отбоя? Ставил на счетчик? Заставлял себя обслуживать?
— Нет, — отзывается Толик.
— Вот! И я, будучи «старым», ни одного салабона не ударил! И ни разу никого не заставил заправлять мне койку! И не стирали мне ни разу ни носки, ни трусы! И никого и никогда я не доил на деньги… а я ведь тоже в системе — в этой самой системе! Значит, что получается? Дело не в системе? — Видно, что Юрчика эта тема задела, зацепила, и он, глядя на Толика, говорит всё это напористо, энергично, словно ему возражают, а он, отбиваясь, спорит.
— Дело не в системе… точнее, не только в системе — дело здесь, парни,… в самом человеке, — рассудительно говорит Андрей. — Всё зависит от каждого персонально, и кто-то — систему эту принимает как должное, в ней растворяется, сам становится её частью, а кто-то — системе сопротивляется… в меру сил и возможностей. Всё, в конечном счете, зависит от каждого конкретного человека…
— Вот! — перебивая Андрея, вновь подхватывает Юрчик. — Андрюха правильно говорит! У человека должен быть стержень — свой, собственный… и тогда никакая система тебя не сломает — под себя, как овцу, не подомнёт!
— Ой, как у вас всё просто… — переводя взгляд с Юрчика на Андрея, хмыкает Максим. — Стержень, бля… как же! А если в стержне этом — в самом человеке — изначально заложена неосознаваемая им самим тяга к мазохизму-садизму? «Молодой» — страдает… так? Так. Его бьют, ставят раком, делают рабом, но он не посылает всё это на хуй — он страдает и, страдая, принимает это как должное, оправдывая свои страдания системой, а едва становится «стариком», как в нём тут же открывается новая грань, и он уже искренне тащится от своей безграничной власти — сам свирепствует, сам ставит кого-то раком или заставляет пацана, только призвавшегося, стирать свои носки-трусы, и снова всё это оправдывает системой… типа «сам я белый и пушистый, а никуда не годная система меня, бедного, вынуждает быть злым и нехорошим»… очень, бля, удобно, чтоб скрыть свой личный — гнилой — «стержень»! Изначально гнилой…
— Ну… есть, наверное, и такие, кто действительно тащится… сам по себе тащится — вне зависимости от системы. Но это уже клиника, и таких — единицы. А в массе своей — все остальные, которые…
— В массе своей — тащатся все, — перебивая Юрчика, ёрничает Максим. — А те, кто не тащится…
— Те, кто не тащится, служат на данный момент в роте молодого пополнения, — перебивая Максима, флегматично произносит Артём. Ловким щелчком он отправляет окурок в стоящую у входа в казарму урну. — Всё, парни, идём на поверку! Еще будет время — договорим…
Сержанты гурьбой появляются в казарме — аккурат в тот момент, когда дневальный, стоящий у тумбочки, громко и вместе с тем неуверенно, срываясь на фальцет, кричит, глядя перед собой оловянными глазами:
— На вечернюю поверку — становись!
Из канцелярии бесшумно выходит капитан — командир роты молодого пополнения.
— Первое отделение… второе отделение… третье… на вечернюю поверку… становись! — дублируя прозвучавшую команду, упруго бьют по ушам сержантские голоса.
В роте молодого пополнения чуть больше полусотни парней — белобрысых и смуглых, миловидных и невзрачных; энергичных и тихих, неуклюжих и ловких, простоватых и смекалистых — самых разных, и у каждого из них за плечами уже есть своя, ни на чью другую не похожая жизнь, в которой были друзья и девчонки, подростковые жгучие тайны, обретения и утраты, мечты и планы, однако теперь — здесь и сейчас — это никого не интересует: они все — будущие солдаты, и это определяет их жизнь; состоит рота из двух взводов, в каждом из которых по три отделения, и к каждому отделению прикомандировано по сержанту, — таким образом, в каждом отделении по десятку будущих солдат, а в самой роте около десятка сержантов, включая двух сержантов — командиров взводов; командует ротой немолодой маленький капитан с каким-то серым, стёртым, совершенно не запоминающимся лицом, и каждому, кто на него смотрит, невольно кажется, что всё это — и офицерская форма, и командирская должность — ему давно и необратимо в тягость; зато сержанты, прикомандированные к будущим солдатам в качестве командиров-наставников, чувствуют себя на подъеме — сержанты ощущают себя превосходно, и истоки этого превосходства заключаются в той роли, какая им отведена: они, сержанты-наставники, половина которых этой весной уходит на дембель, по возрасту старше парней, только что призвавшихся, на полтора-два года, но здесь, в армии, этот отрезок времени в полтора-два года значит неизмеримо много, — у одних, повестками только что оторванных от мам, друзей и девчонок, всё только-только начинается, всё ещё впереди, и их армейское будущее зыбко и непредсказуемо, а другие, уже заматеревшие, смотрят на окружающий их армейский мир спокойно и уверенно, и эта спокойная уверенность присутствует буквально во всём — в несуетливо вальяжных либо четких, до автоматизма отработанных движениях, в понимающих взглядах, в жестах, в интонациях голосов, — между первыми и вторыми разница в возрасте практически ничтожна, но одни, одинаково стриженые, ещё одинаково неразличимые, кажутся мальчишками, мальчиками, подростками, в то время как другие, службу свою завершающие, являются мужчинами, — власть одних парней над другими в роте молодого пополнения жестко регламентирована Уставом, и вместе с тем эта власть — власть одних парней над другими — в разнообразнейших проявлениях повседневного сосуществования практически безгранична; вопрос лишь в том, кто и как этой властью распоряжается…
— Рота, отбой!
«Отделение, отбой!» — громко, словно друг с другом соревнуясь, властными голосами командуют одни парни, и другие парни, безропотно подчиняясь, торопливо, но еще недостаточно умело срывают с себя военную форму, суетливо укладывают её на стоящие перед кроватями табуретки, ныряют под одеяла, но едва они, оказавшись в кроватях, закрывают глаза, изображая спящих, как тут же звучит команда «подъём», и пацаны, торопливо с кроватей соскакивая, так же торопливо одеваются вновь, стремясь уложиться во время, отведённое для подъёма; всё это происходит неоднократно: пацаны, как бразильские обезьяны, прыгают между кроватями туда-сюда, но в этом нет ни «дедовщины», ни какого-либо изощрённого издевательства, ни глупого куража одних парней над другими — таким неказистым образом будущие солдаты постигают азы армейского существования: задача «карантина» — как можно быстрее перевести человека из состояния «гражданской расхлябанности» в состояние безоговорочного подчинения, добиться, чтобы каждый призывник в максимально короткий срок научился четко реагировать на приказания, чтобы он, вчерашний распиздяй, живущий по собственному произволу, обрел все необходимые навыки для последующей службы в части; о том, что последующая за «карантином» служба едва ли не с первых дней для многих превратится в ад, сержанты знают, а призывники — будущие солдаты — лишь догадываются-предполагают… «Отделение, отбой!.. Отделение, подъём!» — властно звучат в расположении роты сержантские голоса, и пока будущие солдаты, мелькая одинаково безразмерными — безобразными — трусами, послушно исполняют нестареющий армейский танец «отбой-подъём», капитан — командир роты — с двумя сержантами, исполняющими обязанности командиров взводов, тусклым невыразительным голосом подводит в канцелярии итоги прошедшего дня, намечает план действий на день грядущий, уточняя, где и чем должно заниматься каждое отделение; потом, пару раз неспешно продефилировав вдоль кроватей, на которых без малейших шевелений лежат укрытые до подбородков будущие солдаты, командир роты бесшумно уходит — покидает расположение казармы, и молодые парни в форме сержантов остаются в казарме полновластными хозяевами…
В расположении роты гаснет верхний свет, и остаётся одно дежурное освещение — неяркий темно-синий свет, идущий от плафона, расположенного над выходом в коридор.
— Ну, что — дрючить птенчиков будем? — вполголоса спрашивает у Артёма Юрчик.
— Нет, — так же негромко — вполголоса — отзывается Артём. — Дрючить нужно за что-то… завтра, бля, вздрючим — на плацу. За плохое исполнение песни…
— Добрый ты, Артём… очень добрый! Как мой дедушка, когда летом живёт на пасеке, — смеётся, подходя, Макс.
— А чего мне злым быть? — флегматично отзывается Артём, пожимая плечами; он — не только дембель, но и самый старший среди всех сержантов по возрасту: до армии Артём успел отучиться почти два года на филфаке университета, откуда был отчислен в конце первого курса за систематические пропуски, и теперь в его планах — учёбу продолжить. — Злым я был,… когда был «молодым». А теперь мне всё это — тьфу! Напишу на гражданке книгу — про службу свою…или, может, вообще — про армию… про всё это садо-мазо, как ты говоришь.
— Хм! — Максим, вскидывая брови, изображает на лице приятное изумление. — Вообще-то, Артёмчик… ты, как будущий писатель, должен знать, что слова «садизм» и «мазохизм» имеют несколько расширительное значение, а термин «садо-мазо» имеет смысл более узкий и вполне конкретный, а именно: обозначает некий способ сексуального удовлетворения… ты что — хочешь написать об армии книгу сексологическую?
На лице Макса изумление сменяется смятением — последнее слово он не произносит, а шепчет, для пущей убедительности округляя глаза… получается забавно.
— Нет, — никак не реагируя на Максово ёрничество, невозмутимо отзывается Артём. — Я имел в виду первые слова — со значением, как ты говоришь, расширительным…
— Фу-у-у! Успокоил… — Максим, с шумом выдыхая воздух, изображает на лице облегчение. — А то я уж подумал… даже страшно сказать, о чём я, Артём, подумал!
— Макс! А тебе не кажется… — Артём, глядя Максу в глаза, добродушно улыбается, — тебе не кажется, что ты больше говоришь, чем думаешь — не именно сейчас, а вообще?
— Дык… я же не будущий писатель, — Максим, улыбаясь в ответ подчеркнуто простодушно, пожимает плечами. — Это писатели мало говорят, а много думают, чтоб потом все думы свои, никому не высказанные, превратить в денежку, именуемую гонораром. А я — что? Я — парень простой, бесхитростный… я — вот он, весь на ладони! Я тебе, Артёмчик, что хочу сказать? Ты, когда свою книгу будешь писать, про меня напиши хорошо, — смеясь, говорит Максим. — А про Юрку напиши всю правду…
— Как скажешь, — улыбается Артём.
— Рота! — раздаётся в полумраке голос Юрчика — командира первого отделения. — Напоминаю: малейшее шевеление, и все шевелящиеся поступают в распоряжение дежурного по роте…
Юрчик, говоря это, вопросительно смотрит на Максима, и Макс, всегда готовый пошутить-приколоться, понимает его без слов.
— А если, товарищ сержант… — весело подмигнув Юрчику, Максим заметно повышает голос — говорит так, чтоб его могли слышать лежащие под одеялами будущие солдаты, — если, допустим, перед сном к кому-то вдруг придёт на свидание мадам Брошкина… тьфу ты! мадам Кулакова — придёт, начнёт выменем трясти перед глазами, начнёт завлекающее крутить пред глазами сочной, как персик, попкой … и — что молодому, полному сил парню следует делать тогда?
— Парни остались на гражданке. А здесь армия, и сейчас здесь не парни — здесь будущие солдаты.
— Хорошо. Что будущему солдату следует делать в случае бесцеремонного появления вышеназванной искусительницы?
— Послать её на три буквы! — в тон Максиму отзывается Юрчик, с трудом сдерживая улыбку. — Запахам амоволки не положены!
— Дык… — Макс ёрничает; он — дембель, то есть здесь и сейчас он уже состоявшийся мужчина, а это значит, что он может без всякого ущерба для собственной репутации отпускать в адрес «задротов», лежащих под одеялами, самые двусмысленные шутки. — На три буквы — это понятно… это даже приятно! Но как можно мадам Кулакову туда посылать, если, исполняя предыдущий приказ, нельзя шевелиться? Приказы явно противоречат друг другу, и не всякий законопослушный юзер — будущий солдат — может самостоятельно решить, какой из этих приказов важнее…
Как и следовало ожидать, многие из будущих солдат, лежащих под одеялами, слушают диалог двух сержантов с обострённым вниманием, — в глубине казармы слышится смех.
— Рота, подъём! — тут же, подмигивая Артёму, командует Юрчик. — Строиться в расположении! Форма одежды…
— Изверг, — глядя на Артёма, возмущенно шепчет Максим, кивая головой в сторону Юрчика. — Птенчики только-только, одеялами укрывшись, руки в трусы позасовывали, чтоб по-тихому компенсировать тяготы ратного дня, а он им — «подъём»… маньяк, бля! Скрытый садист! Ты запомни это, Артём! И об этом тоже, когда книгу свою будешь писать, напиши обязательно — не забудь…
— Болтун ты, Макс — тихо смеётся Артём. — Сами ведь спровоцировали…
— Хм! Если мы что и смоделировали, то сделали это исключительно для того, чтоб тебе для твоей книги был дополнительный материал… цени это, Арт!
Стоя в центре казармы, Юрчик смотрит, как стриженые пацаны, повинуясь его голосу, стремительно соскакивают с коей, как они, толкая друг друга, суетливо натягивают штаны, как, на ходу застёгиваясь, выскакивают, толкая друг друга, в проход, и — глядя на всё это, Юрчик в который раз невольно ловит себя на мысли, что эта неоспоримая власть над телами и душами себе подобных доставляет ему смутное, но вполне осознаваемое удовольствие… может быть, Максим, говоря о «стержне», не так уж и не прав? И еще, глядя на пацанов, повинующихся его голосу, он невольно вспоминает, как точно так же когда-то он сам соскакивал с койки, как волновался, что что-то забудет, что-то сделает не так, как смотрел на сержантов, не зная, что он них ждать, — когда-то казалось, что всё это ад, и этому аду не будет конца, а прошло, пролетело всё, и — словно не было ничего… смешно! В начале службы — в «карантине» — он, Юрчик, был в одном отделении с Толиком, и вот они вновь оказались вместе — опять в «карантине», но между этими двумя «карантинами» пролегла целая жизнь, измеряемая не временем, а опытом познания себя и других, — «кто знает в начале, что будет в конце…» — думает Юрчик, глядя, как парни, сорванные с коек его приказом, суетливо строятся перед кроватями, рядами уходящими в глубь спального помещения…
— Рота! Нарушение дисциплины после отбоя, проявленное в форме несанкционированного смеха, чревато наказанием, — Юрчик говорит это, стоя перед будущими солдатами на твёрдо расставленных ногах, заложив за спину руки, и голос его звучит по-хозяйски уверенно, совершенно безапелляционно; сейчас он произносит слова медленно, с едва заметной растяжкой, и это подавляет не меньше, чем когда он проговаривает все слова на одном дыхании. — В целях дальнейшего совершенствования навыков, необходимых в предстоящей службе, в течение двадцати минут…
— Пятнадцати, — негромко произносит Артём, перебивая Юрчика.
— В течение пятнадцати минут в составе отделений ротой молодого пополнения отрабатываются команды «отбой», «подъём». — Юрчик делает паузу, скользя взглядом по лицам стоящих в шеренге стриженых пацанов, и вслед за этой напряженно повисшей паузой произносит неожиданно резко: — Рота, отбой! Командирам отделений — приступить к выполнению приказа!
— Отделение, отбой! — командует Андрей; голос его вплетается в голоса других сержантов, отдающих одну и ту же команду, и будущие солдаты, срываясь с места, устремляются к своим кроватям, на ходу срывая с себя форму… стоя в начале прохода между кроватями, Андрей смотрит на Игоря, торопливо укладывающего форму на табуретке, и сердце Андрея плавится от безысходной — неизбывной — нежности… затаённая, тщательно скрываемая, безответная нежность в груди — что может быть тяжелее? В бане сегодня, когда Игорь, этот сводящий с ума пацан, вышел, блестя капельками воды, из душевого отделения, Андрей, с другими командирами отделений стоявший в предбаннике — ожидавший, когда Игорь выйдет, не смог отвести от Игоря взгляд, и это… именно это увидел Максим — увидел взгляд его, устремленный на Игоря… но, кажется, ничего не понял; точнее, понял-истолковал по-своему — Макс подумал, что он, Андрей, глядя в бане на голого пацана, думает, как бы его, симпатичного «птенчика», натянуть… какая, бля, чушь! Да и что он, Макс, об этом знает — что он вообще об этом может знать? «Раскатаем», «раскрутим», «покайфуем в попец»… разве в этом — разве только в этом — подлинный, сводящий с ума кайф? — Отделение, подъём! — резко командует Андрей, глядя, как Игорь, срываясь с койки, торопливо натягивает штаны…
«Отбой!.. Подъём!.. Отбой!.. Подъём!..» — словно между собой соревнуясь, в расположении роты властно звучат сержантские …голоса, и некоторые из призывников, подчиняясь чужой воле, уже начинают невольно думать, что это и есть та самая армейская дедовщина, о которой они многократно слышали до призыва… но это не так: какой-либо неуставщины после отбоя в роте молодого пополнения не наблюдается; целыми днями сержанты всласть гоняют — «ебут» — молодое пополнение на плацу, на спортгородке и в учебных классах, и этого уставного куража — не только допустимого, но отчасти даже обусловленного их командирским обязанностями — оказывается вполне достаточно, чтобы в полной мере и вместе с тем во вполне цивилизованной форме ежеминутно — от подъёма до отбоя — реализовывать ощущение своей неоспоримой силы и власти, не прибегая к зоологически примитивным формам выяснения «кто есть кто»: кто «сверху», а кто «снизу», — в роте молодого пополнения нет ни «салаг», ни «дедов», а это значит, что отношения между парнями в роте молодого пополнения определяются не сроком службы, а исключительно уставным статусом, а это, в свою очередь, способствует тому, что в роте молодого пополнения напрочь отсутствуют те разнообразные неуставные отношения, которые принято называть «дедовщиной» и которые в изобилии наблюдаются во всех остальных подразделениях части — от банального мордобития, которое происходит явно и повсеместно, до принуждения к вафлёрству или насильственного мужеложства, которые совершаются время от времени и о которых в подразделениях узнают далеко не всегда и отнюдь не все; впрочем, от всего этого — и от мордобития, и от принуждения к сексуальному партнерству — не застрахован в армии никто и нигде, и в прошлом году, когда шел осенний призыв, в точно такой же роте молодого пополнения пьяными сержантами был после отбоя уведен в каптерку другого подразделения и там в анальной форме зверски изнасилован призывник, а когда скрыть это не удалось и началось разбирательство, то оказалось, что в течение двух предшествующих недель этими же самыми сержантами в количестве трех человекообразных особей были совершены насильственные акты мужеложства еще в отношении двух призывников: одного они поимели ночью во время несения суточного наряда, поочерёдно сделав это прямо на столе в канцелярии роты, а на другого позарились несколько дней спустя в учебном классе — миловидный, на подростка похожий призывник был изнасилован орально и анально в качестве наказания за плохое знание «Обязанностей солдата», и затем в течение следующей недели этот самый миловидный призывник подвергался «сексуальному воздействию» еще дважды, поскольку, как показалось вошедшим во вкус сержантам, «он против такого метода наказания практически не возражал, а незначительное сопротивление оказывал скорее для видимости, чем по существу», — закончилось вся эта мало красивая история тем, что сержанты-насильники были без всяких проволочек в рекордно короткий срок осуждены, а три жертвы их «сексуальных воздействий» сразу же после принятия Присяги были по одному быстренько отправлены в совершенно разные — другие — части для дальнейшего прохождения службы, при этом сама история о сексуальном насилии в отдельно взятом воинском подразделении достоянием широкой гласности не стала, а сменившееся командование части сделало для себя соответствующие выводы, в результате чего сержанты в роту молодого — уже весеннего — пополнения подбирались как никогда тщательно, что, в свою очередь, также является немаловажной причиной того, что в нынешней роте молодого пополнения напрочь отсутствует какая-либо «неуставщина» в виде разнообразных проявлений потенциально криминального доминирования сержантов-старослужащих над молодым пополнением; и ещё есть одна причина отсутствия неуставных отношений: почти все сержанты, прикомандированные к роте молодого пополнения, являются не просто сержантами-старослужащими, а являются дембелями, а это значит, что все они наполовину уже дома — в своих мыслях, в своих планах они уже практически отслужили, и потому у них нет ни мотива, ни желания делать всё то, что делается в других ротах части, — сержанты, подобранные в роту молодого пополнения по принципу хоть какого-то отягощения интеллектом, не крушат о стриженые головы табуретки, не пробивают будущим бойцам «фанеру», не совершают после отбоя в отношении будущих защитников какие-либо другие не менее «мужественные» действия, с целью подтверждения таким наглядным образом своего неоспоримого статуса быть «сверху», — для сержантов-дембелей, прикомандированных в качестве командиров-наставников к роте молодого пополнения, вся эта «статусность», постоянно поддерживаемая системой разнообразного насилия, уже мало что значит… наоборот, на последнем — аккордном — витке своей службы сержанты-дембеля, словно сговорившись, ведут себя совершенно не так, как этого требует от них, сержантов-дембелей, их обусловленный сроком службы «статус»: им не в напряг бегать с ротой каждое утро кроссы, и они бегают, с удовольствием подставляя обнаженные торсы весеннему, по утрам еще бодряще прохладному воздуху, им не в напряг самолично показывать на плацу, как высоко надо тянуть ногу, чтобы шаг получался строевым, и они показывают это, и показывают это неоднократно, им не в напряг сидеть в учебных классах, и они сидят, разъясняя «птенчикам» те или иные положения Уставов; им не в напряг делать еще массу других, совершенно несвойственных старослужащим дел, — сержантство в роте молодого пополнения зримо напоминает им начало их собственной службы, но теперь они, без трёх недель отслужившие, в принципиально ином качестве, и это иное качество каждодневно рождает в их душах не зоологией обусловленное чувство тупой силы, рвущейся себя показать-продемонстрировать, а ощущение снисходительно щедрого превосходства, которое подразумевает не насилие и издевательства, а нормальную помощь молодым пацанам, не сумевшим от армии откосить-откупиться по причине отсутствия блатных пап-мам, шныряющих по «властным коридорам», либо призванных «отдавать долг» за неимением в семьях необходимого для отсрочки-откоса импортного бабла…
— Закончить выполнение поставленной задачи! Рота, отбой! — громко командует Юрчик, и эта команда «отбой» почти наверняка означает, что теперь уже точно всё — ещё один день прошел…
Ещё один день — прошел… лежа на боку, одну руку сунув под подушку, Игорь, поверх простыни до подбородка укрывшийся тонким темно-синим одеялом, другую руку автоматически, как привык это делать дома, запускает в трусы, — в расположении казармы, над выходом из спального помещения, фиолетовым светом горит круглый плафон дежурного освещения, но, едва освещая проход, над кроватями слабый свет от плафона незаметно сливается с ночной темнотой, образуя вполне естественный полумрак, скрадывающий очертания лежащих под одеялами тел, и, если проявить разумную осторожность — если не делать резких движений, если при этом следить за своим дыханием, в такой обстановке можно запросто, лёжа под одеялом, устроить себе пусть краткосрочное и более чем скромное, но в любом случае не лишенное удовольствия свидание с мадам Кулаковой… выходит, что не так уж и не прав один из сержантов, говоря о возможности такой никому не видимой, но желаемой и даже необходимой «самоволки», а если так, то единственное, о чём нужно подумать заранее — это заранее приготовить какой-нибудь отслуживший своё подворотничок, чтобы утром, едва проснувшись, незаметно извлечь его из-под матраса, а затем так же незаметно — и как можно быстрее — выбросить это слипшееся, характерно пожелтевшее свидетельство кайфа в урну для мусора… впрочем, до таких «самоволое» ещё нужно созреть — нужно додуматься, — Игорь, находясь сначала на сборном пункте, а затем пребывая уже здесь, в роте молодого пополнения, на протяжении почти двух недель ни разу не имел ни времени, ни возможности, ни даже просто удобного случая, чтобы, уединившись, подрочить-кончить, и теперь, едва он суёт руку в трусы — едва легонько сжимает в кулаке член, обнажая головку, как член его тут же, отзываясь на эту ласку, начинает стремительно наливаться сладостной тяжестью… «блин! а вдруг сейчас снова …будет подъём, а у меня — колом трусы»,- запоздало думает Игорь, торопливо извлекая из трусов руку — оставляя в покое своего не в меру отзывчивого «пацана».
Сержанты, о чём-то вполголоса переговариваясь, то и дело прерывая свой разговор приглушенным смехом, не уходят — они стоят в центре основного прохода, называемого «взлёткой»; и лежащий на боку Игорь, вдавившись щекой в подушку, из глубины спального помещения, из спасительной темноты, смотрит на «своего» командира отделения — на Андрея, стоящего к кроватям, то есть к нему, к Игорю, лицом; понятно, что сержант не может видеть устремленного на него взгляда, а Игорь видит «своего» сержанта отлично, и это существенное преимущество даёт возможность лежащему на боку Игорю не просто смотреть на ладного парня в форме сержанта, а в буквал
У нас также ищут:
порно трахается с велосипедом, порно ученик трахнул красотку училку, не спрашивая трахнул онлайн, пьяная мать трахнула сын, подборки кончить в жопу, трахнул папины дочки, инцест фильмы со смыслом, как рвут целки молодым, порно видео настоящие оргазмы девушек, порно инцест рассказы мама с сыном, сестра хотела трахнуть брата видео, порно русских мам порно инцест, дамочки ком инцест, все классом трахнули школьницу, русские инцест фильмы с сюжетом, 3d хентай инцест, Мужчина грубо натягивает уличную шмару, в панталончиках ебут, девушки со спермой на лице частные фото, весело ебут, бесплатно порно онлайн сквирт секс-машины, ретро фильмы порно инцест смотреть онлайн, бесплатно смотреть невесту трахнули на свадьбе, скачать трахни мои сиськи, связали и ебут толпой на публике видео, порно рассказ трахнул пока спит
